Два лепестка выпорхнули из дернувшегося в руке букета, какая-то ромашка
не досчитается своих прелестных завершений. Женщина поспешно отскочила
за спины стоящих в первом ряду, укрылась за ними и немного успокоилась.
Да и все как-то вздохнули облегченно, наконец-то нет той истерики, того
надрыва, с которым она произносила речь. Кто-то другой подхватил ее
скорбную вахту, но уже без этого искусственного рвения, коим она так
щеголяла, и спокойно рассказывает что-то из детства.
А лепестки легли на крупнозернистый асфальт почти параллельно, на
расстоянии сантиметров десяти друг от друга. Два ярко-белых пятна на
серой поверхности. С того места, где стою я, они кажутся совершенно
одинаковыми и, из-за своей правильности, напоминают опилки под действием
магнита. Минуты тишины сменяются тихим говорком соседей, и даже шелест
листьев не может заглушить отголоски проблем на работе и в семьях - у
каждого они свои, накипевшие.
Белые ромашки, они так необычно смотрятся посреди кровавых гвоздик,
распушивших свои лепестки и выставляющих свое горе напоказ всем
окружающим. Но они спрятались где-то позади, мне отсюда не видно
где. С этого места мне вообще мало что видно. Хотя, если честно, то
я даже рад этому.
Зеленая стена деревьев, чуть дальше чугунные прутья ограды укрыты
высокой некошеной травой почти в человеческий рост. Аромат плывет в
воздухе, странный такой аромат, от него нервно сосет под ложечкой.
Цветет почти все и везде. И цветы все какие-то незнакомые. Солнечные
лучи прыгают с одного предмета на другой, играют с трещинами дорожки в
салки и только в то место, где стоит катафалк с лакированным изделием из
красного дерева, они не решаются заглядывать.
Мне виден только нос, вытянутый такой, чуть пожелтевший и заострившийся
нос покойного. Из разговоров окружающих знаю, что он лежит себе в гробу
и улыбается. Говорят, что это не в морге так постарались, он так и умер,
улыбаясь. Но почему-то, желание посмотреть на неподвижное тело отсутствует
напрочь. Не хочется проталкиваться через толпу, выбираться в первый ряд,
потом делать несколько шагов по пустому пространству, заходить по правую
руку и и видеть как он лежит, укрытый по грудь белым покрывалом и цветами.
Не видел при жизни и не хочу видеть таким.
Руки. Темные, жилистые и сухие от возраста, руки матери. Она склоняется
над гробом, над лицом, которого я почти не вижу, стоит так бесконечно.
Под локти ее поддерживают, держаться на ногах уже нет сил. Губами целует
его в лоб, укрытый бумажкой с молитвой. Узкая такая бумажная лента, как
раз охватывает всю голову, но кроме этого еще и прикрывает шрам, большой
шрам, идущий вокруг всего черепа. Я ехал в машине родственников и знаю,
что врачи постарались выжать из тела все возможное - трепанация, чтобы
выяснить причину смерти, то же самое с грудной клеткой.
Смотрю вот на все это и как-то неспокойно на душе. Одухотворение,
наверное, должно накатывать, соответствующее окружающей обстановке,
а его нет. Внутри все дергано как-то. Солнце светит и растет трава,
Но тебе она не нужна Все не так и все не то Когда твоя девушка больна.
Да, больна. Лежит дома, плохо ей. А я здесь, и мне тоже плохо. Здесь
вообще вокруг мало кому хорошо. Надо чем-то себя занять минут на
десять-пятнадцать, пока фразы умные говорят, да плачут над покойным.
А придумаю-ка я сказку, а хотя бы вот такую.
Жил был шмеленок. Он был мохнатым и очень полосатым. Но хоть и говорят,
что повышенная полосатость является следствием агрессивности и злости,
наш знакомый был очень добрым.
Он часами мог летать в окрестностях своего домика, ничего не делая и
никого не кусая. Ему просто нравилось рассматривать мир, а особенно
ему нравились цветы.
Все они росли в цветнике у одной старушки цветочницы. Цветов было там
так много, что у шмеленка просто разбегались глаза, когда он попадал в
этот разноцветный рай.
Цветы же были там самые разные и цвели почти круглый год. Не все сразу,
конечно, но по очереди получалось у них очень здорово. Росли они ровными
рядами и каждый на специально отведенном для него месте. Такой уж у
цветочницы, их хозяйки, был порядок.
А шмеленок, по сути своей очень скромный, все лето не решался подлететь
к цветам и познакомиться с ними. Может быть, он считал себя слишком
маленьким для таких важных персон, а может, просто боялся, что его
сразу же отругают и вообще запретят летать в цветнике.
Лето постепенно проходило, а полосатик не знал даже, как кого зовут.
И вот, когда в садах стали собирать первые урожаи яблок и груш, как-то
ранним утром он решился. К этому времени крылышки его отросли уже ого-го
как, ворсинки на спине стали твердыми и, вообще, вид был более чем
внушительный. Поэтому наш герой смело перелетел через ограду цветника,
увитую плющом, громко и задиристо жужжа, привлекая внимание всех цветов
сразу. Но они были настолько увлечены разговором, что не обратили на
жужжащее чудо никакого внимания.
По правде сказать, эти цветы уже видели в своей жизни мохнатых шмелей,
поэтому ничего неожиданного в его прилете они не усмотрели. Но все
равно, уж очень сильно они задавались.
Покружив над этим морем разноцветного великолепия и чуть ослепнув от
ярких красок надменных красавцев и красавиц, шмеленок попытался
заговорить хоть с кем-нибудь. Но никто, совсем никто не повернул в
его сторону даже листика. Он попробовал снова, подумав, что может быть
его не услышали, но нет, ответом было однозначно игнорирующее молчание.
Шмель совсем расстроился и уже развернулся, сделав последний круг над
цветником, чтобы улететь из этого негостеприимного места, когда вдруг
услышал тоненькое "Здравствуйте".
О, как оно мило прозвучало в этой искусственной тишине. Расправив как
можно шире крылья и выставив все шерстинки, шмеленок спикировал к
приветливому цветку.
Темно-зеленый, узловатый, но все-таки изящный стебель с несколькими еще
не раскрывшимися бутонами на нем - такого цветка он еще не видел.
- Здравствуйте, а как Вас зовут, - это сказалось хорошее воспитание и
любопытство.
- Гладиолус, - ответил необычный цветок. - Вообще-то, я очень красив,
просто я еще очень маленький, но подожди пару недель, и ты увидишь,
каким я буду. С моими братьями мы затмим всех в этом цветнике.
Хоть ответ был не очень скромным, но главное, что он был. А через
несколько дней они стали уже неразлучными друзьями. Шмеленок каждое
утро прилетал сквозь ограду к своему другу, быстро проскакивая клумбы
с другими цветами, и они болтали и играли до самого вечера. Ему нравилось
наблюдать, как с каждым днем стебель гладиолуса становился все толще, а
бутоны наливались тихой внутренней силой. Он любил сидеть на самом
верхнем из них и раскачиваться вместе с цветком в такт дуновений теплого
ветерка.
Однажды вечером цветок пообещал, что, скорее всего, уже завтра его можно
будет увидеть во всей красе. - Бутоны распустятся, насыщенный бордовый
цвет нашей клумбы забьет все остальные соцветия вокруг, и вот тогда-то
мы с тобой наиграемся на зависть другим.
Шмеленок летел домой спать и так замечтался о завтрашнем дне, что даже
толкнул в воздухе бабочку. Та неловко взмахнула крылышками и упала
куда-то вниз, в темнеющие заросли травы. Пришлось помогать ей подниматься,
потом провожать до дома, в сотый раз извиняться, а тут и ночь пришла.
И на следующее утро, лишь только солнечные лучи осветили лужок, где был
домик шмеленка, он взвился в воздух и помчался к другу.
Плавный вираж над играющей рябью водой старого пруда, мастерский пролет
сквозь ограду цветника, выход на грядку гладиолусов. Но что-то они
заметно поредели. Шмеленок от удивления даже завис в воздухе. На том
месте, где раньше рос его друг, торчала только небольшая часть стебля.
- Его увезли на рынок, сегодня ведь пятница - день свадеб, - прошептал
шмеленку растущий рядом еще зеленый гладиолус. - А ты ведь, наверное,
знаешь, что на свадьбах принято дарить цветы.
- Как ему все-таки повезло. Он будет в букете для невесты и от этого
станет еще красивее, - мечтательно прошептала георгина.
- Да-да, - подтвердили другие цветы, - это действительно очень почетно -
попасть на свадьбу. - Сейчас его отнесут на рынок, а оттуда он сразу
попадет на свадьбу.
На рынок. Мохнатик что-то слышал про это место. Ему говорили, кто
конкретно, он уже и не помнил, что на рынке много всего вкусного. И
что именно там встречаются самый сказочные на свете вещи - варенья и
мед.
Скорее, скорее, шмеленок подгонял сам себя. В какую сторону лететь
подсказывал ветер, и крылышки молотили воздух в нужном направлении.
Он влетел на рынок неожиданно. Увернулся от лошади, везущей телегу,
проскочил под вывеской мастерской башмачника и увидел цветочные ряды.
Они занимали гораздо большую площадь, чем известный ему цветник. Там было
такое количество цветов, что если сложить их все вместе, получился бы
большущий холм. Но ведь на то он и друг, чтобы найти свой цветок.
Когда крылья уже дрожали от усталости, шмеленок увидел того, кого искал.
Он успел вовремя. Старушка цветочница как раз передавала все гладиолусы,
что были у нее в высокой корзине какой-то женщине в длинном нескладном
платье. Шмеленок лишь на мгновение увидел распустившиеся ярко-красные
цветы друга и снова пришлось лететь. Теперь уже не нужно было так спешить,
но и поговорить с цветком ему не удавалось. Как только он пролетел мимо
женщины, она стала размахивать свободной рукой, отгоняя жужжащее
насекомое.
Наконец, они вошли в старинный парк. Столетние буки и дубы ветвились в
тишине, закрывая солнечным лучам доступ на широкие аллеи. Их стволы были
увиты не менее древним плющом, и шмеленку стало как-то не по себе.
Кажется, цветы говорили про какое-то веселье и белое платье, а здесь
ничего этого не было.
Женщина прошла из конца в конец парка и подошла к высокой чугунной
ограде, за которой виднелись нестройные ряды крестов. Так вот куда она
шла - это было кладбище.
- Ты так любила эти цветы, дочка, - с этими словами фигура в черном
положила букет гладиолусов на серую плиту и тихонько замерла рядом.
Когда она, наконец, ушла, шмеленок бросился к распростертому на камне
другу. Тому становилось хуже прямо на глазах.
- Я думал, что жизнь у меня будет светлой и радостной, - уже лишь шептал
гладиолус, - а вместо этого придется засохнуть на кладбище, среди тишины
и скуки, вот она несправедливость. Мне не удалось покрасоваться в
цветнике, мною почти никто и не любовался, а тут еще так холодно.
Шмеленок совершенно не знал, что ему делать. Он бы с радостью помог
другу, но чем. Попытался заговорить с цветком, но тот его совсем не
слушал, лишь только что-то тихо бормотал самому себе.
От мертвого камня только что раскрывшиеся бутоны увядали и темнели,
голос цветка слабел, а потом и вовсе затих.
Покружив вокруг еще немного, шмеленок из последних сил рванул вверх.
Он пробился через густые кроны деревьев, уворачиваясь от старых веток и
цепких листьев плюща. Солнце уже садилось, и мир начинал темнеть. Пора
было домой. И он полетел в пламенеющий диск.
Так-так. Это называется, убил время, выстоял несколько минут. Вместо
того чтобы сочинить что-нибудь веселое, опять все про кладбище. Но с
другой стороны, что вижу, о том и пою. Вот только сказка на сказку не
похожа. Вот если бы шмеленок умер, а цветок улетел, вот это бы была
сказка, а так, так это просто цепляние одного слова за другое.
Зато теперь я знаю, что самый тяжелый момент на похоронах - это ни когда
поднимают прислоненную в ногах тяжелую крышку, накрывают ею гроб и
начинают завинчивать специальные крепления, и не тот момент, когда на
толстых канатах деревянный ящик уходит под землю и темно-желто-коричневые
комья земли начинают выстукивать на крышке последнюю песнь, нет. Самым
тяжелым будет то мгновение, когда лопата могильщика, отдохнув в его
натруженных руках в стороне от массы народа, подошедшего возложить на
свеженасыпанный холм цветы, вдруг снова взлетает вверх и начинает делать
некое подобие работы, обрубая стебли у этих самых цветов, корежа их суть
и сминая тонкие листья, дабы не повадно было никаким кладбищенским
бабулькам взять их и снова отнести на продажу. И вот тогда гвоздики
действительно пламенеют кровью, темно-бордовые розы плачут последней
росой и только белая ромашка смотрится настоящей "белой вороной", чужой
на этом празднике смерти, за что честь ей и хвала.
А я пойду сейчас. Пойду мимо всех этих машин, припаркованных на
кладбищенской стоянке, мимо длинного ряда венков и траурных
принадлежностей, развешенных на кустах у входа на кладбище, прямо к
автобусной остановке. Доеду до метро, спущусь вниз и помчусь в темных
туннелях подальше от этой грусти. Куплю уже там, в другой жизни, белых
ромашек и постучусь к ней, болеющей, обиженной на меня, но очень любимой,
может быть она меня впустит.
